Про то и про это

Владимир Шахиджанян: «По моим подсчетам, я участвовал в рождении как минимум трех миллионов людей...»

Известный российский журналист и психолог Владимир Шахиджанян за свои 72 года, по его словам, вынес для себя главную мысль: «Человек — это возможность, а жизнь — творчество». Его биография — это набор возможностей с определенным элементом творчества: ну да, начинал рабочим по прессовке пластмассы на заводе «Вибратор», потом был такелажником, затем стал ассистентом режиссера «Ленфильма»... С 1968 года сотрудничал с Институтом психиатрии, изучал вопросы социологии и сексологии. Этот опыт пригодился ему позже, когда он переквалифицировался в журналиста. По мотивам его переписки с читателями (в рамках специальной рубрики в газете «Московский комсомолец») в 1991 году вышла знаменитая книга «1001 вопрос про ЭТО», ставшая энциклопедией секса в стране, где такового, как считалось, не существует. Сегодня он в тихой гавани — преподает психологию журналистского мастерства на журфаке МГУ, где рассказывает будущим акулам пера о безусловной пользе Интернета и мечтает создать в Сети сообщество порядочных людей. Тем более что в реальной жизни он встречал их великое множество, в том числе и среди знаменитостей.

— В 80-е годы, когда в «МК» главным редактором стал Павел Гусев, я оказался у него в консультантах, а заодно и вел рубрику «Про ЭТО». В то время эффективность работы печатных СМИ измерялась количеством откликов. И поэтому в случае резонанса той или иной темы отдел писем становился прифронтовой зоной. С момента открытия моей рубрики, в которой читатели задавали вопросы о сексе, письма в редакцию повалили мешками. Правда, у моей инициативы была и другая сторона. В то время секретарем Московского горкома КПСС был Борис Ельцин. По должности он всегда внимательно следил за столичной прессой. Помню, как он вызвал Гусева на ковер, кричал: «Что это за разврат?» Затем горком возглавил Лев Зайков. И атмосфера стала еще напряженнее. Как-то я написал небольшую заметку под названием «Возьмите инициативу в свои руки». В ней говорилось о том, насколько важна длина мужского члена и чего мужчины боятся в постели больше всего. В конце заметки я советовал женщинам брать инициативу в свои руки и подробно объяснял, как и что делать. Говорят, в горкоме стоял такой ор! Зато в ЦК комсомола в обеденное время зачитывали отрывки из статьи, хихикая в кулачок. Я вел рубрику, материал постепенно накапливался, и его набралось на целую книгу.

— Мне везло в жизни. Когда партийные работники узнали о книге, вызвали на беседу Гусева, но он меня отстоял. Вдобавок в то время я сотрудничал с газетой «Советская Россия», которую редактировал член ЦК КПСС Михаил Федорович Ненашев. И когда на меня организовывались атаки партийных бонз, он всегда брал меня под защиту. В противном случае все закончилось бы плохо. Когда книга уже была готова к выходу, министром печати стал Михаил Никифорович Полторанин. Он помог достать бумагу для книги, но ее все равно не хватало для большого тиража. Но ведь я же авантюрист. Пришлось использовать личные связи, чтобы пригнать из Сыктывкара еще два вагона бумаги. Правда, один по пути украли.

Книгу делали очень долго. За время работы поменяли двух редакторов. Одна из них возмущалась: «Ну что вы пишете? Женщина должна возбуждать себя руками!» В общем, после выхода книги я прослыл главным развратником в стране.

— У меня другой масштаб. По моим подсчетам, я участвовал в рождении как минимум трех миллионов людей. В книге, тираж которой вместе с пиратскими изданиями насчитывал 6—7 миллионов экземпляров, я рассказывал людям, как это делается. Ведь никто толком ничего не знал. Следуя моим советам, люди за месяц до зачатия переставали пить, курить, нормально питались, приезжали в дом отдыха, она ложилась снизу, он — сверху и... Взамен я получал тысячи писем с благодарностями. Я не медик, но благодаря дружбе с врачами всегда чувствовал их поддержку. Так, известный советский психиатр и сексолог Арон Исаакович Белкин написал к книге предисловие.

А еще я помог многим людям переоценить свою жизнь. По крайней мере, они больше не выламывали себе руки, стоя перед зеркалом после очередного акта онанизма. Определенно это способствовало и уменьшению количества самоубийств, в том числе в подростковой среде. Еще в 70-е годы журналист Анатолий Рубинов из «Литературной газеты» много делал для того, чтобы открыть в Москве первую психологическую помощь. Я подключился к этой работе значительно позже, где-то в начале 90-х. В результате появилась бесплатная горячая линия, на которую поступало большое количество звонков. Кроме потерпевших неудачу в личной жизни, звонили люди, собиравшиеся покончить жизнь самоубийством на сексуальной, в том числе на гомосексуальной почве.

— В мире насчитывается классические 4 процента убежденных гомосексуалистов. А 30 процентов мужского населения либо пробовали хоть один раз в жизни, либо становились жертвами предложений подобного свойства. Следовало грамотно поддержать их словом.

— В случае с горячей линией — да. А вообще в вопросах взаимоотношения полов следует очень осторожно обращаться со словами. Помню, в 1973 году я сделал радиорепортаж со съезда акушеров и гинекологов, проходившего не где-нибудь, а в Кремлевском дворце съездов. Такие термины, как «бесплодие», «матка» или «влагалище», произносить было нельзя. Но в моем материале прозвучало слово «презерватив». Разразился жуткий скандал: «Как ты мог? Ведь это всесоюзное радио!» Уровень ханжества действительно был запредельный.

— Я же всегда и во всем был авантюристом. Например, не боялся общаться и дружить с людьми, которые были на карандаше у органов госбезопасности. Так, другом моей юности был Алик Гинзбург. Когда нам было по двадцать лет с хвостиком, мы, собираясь поступать во ВГИК, мечтали о том, чтобы поставить чеховскую «Палату № 6», «Осуждение Паганини» Анатолия Виноградова, о современных темах, после которых люди выходили бы из зала и хотели переделать свою жизнь. Может быть, поэтому Алик стал самым выдающимся диссидентом Советского Союза. Случилось так, что 20 мая 1978 года ФБР арестовало двух советских граждан, работавших в секретариате ООН. Рудольф Черняев и Вальдик Энгер трудились на советскую разведку и ухитрились добыть немало сверхсекретных сведений о военно-морских проектах США. Суд вынес приговор: каждому — по 50 лет тюрьмы. В Москве решили, что разведчиков хорошо бы обменять. В это время Александр Гинзбург отбывал свой третий срок в СССР. Рассчитывать на апелляцию или амнистию было бесполезно. Благодаря Солженицыну, который в Гарварде сообщил западной прессе о несправедливом суде над Гинзбургом, вопрос о его освобождении переместился на высший политический уровень, и Алика вместе с четырьмя политзэками обменяли на разведчиков, их доставили прямо в Нью-Йорк. Но это было потом, а до этого мы гуляли вместе по ночному Ленинграду, собирались с друзьями у него дома, а как-то раз после одних таких посиделок меня вызвали в КГБ и спросили, о чем мы разговаривали. Когда я рассказывал, опуская какие-то компрометирующие Алика детали, следователь поправлял мой рассказ, напоминал, о чем говорили. А тогда казалось, что вокруг все свои.

— Цирк — это мое увлечение. В нем в советское время работало огромное количество замечательных людей: клоуны Юрий Никулин и Леонид Енгибаров, гениальные гимнасты на ремнях братья Юрий и Валерий Пантелеенко, великолепная воздушная гимнастка Любовь Писаренкова, потрясающая дрессировщица Ирина Бугримова. Легендарный Марк Соломонович Местечкин, главный режиссер Московского цирка на Цветном бульваре, разрешал мне входить в его кабинет когда угодно и с кем угодно. У меня был свой ключ. И я приводил туда друзей, показывал портреты, рассказывал цирковые байки. Порой удивительно все в жизни переплетается. В репризах Никулина и Шуйдина работала собака по кличке Люкс. Однажды ночью ей стало плохо. Дежурный по цирку вызвал Никулина из дома. Тот приехал и застал собаку умирающей. На вскрытие Люкса везли, положив его на старый лист фанеры, случайно вытащенный из груды каких-то досок. Когда выходили из ветеринарной клиники, санитар сказал: «Фанерку-то заберите». Взял Никулин в руки фанеру и обмер: на истершейся поверхности черной краской были нарисованы шляпа и тросточка, а через весь лист шла надпись «Енгибаров».

Леонида Енгибарова я знал 13 лет. Клоун, пантомимист, способный рассмешить миллионы телезрителей. Он ежевечерне, а по воскресеньям и праздникам трижды в день заставлял смеяться зрителей, пришедших на представление в цирк — московский, ереванский, ленинградский, минский, пражский, варшавский. Я видел Енгибарова упоенным успехом, раздающим автографы, а буквально через полчаса — подавленным и злым. Вечером он уставший шел пешком домой, где его ждала мать. Общительный на арене, он был довольно замкнутым в кругу друзей. Да и друзей у него было не так уж и много. Самый верный друг — мама. А затем великолепная четверка — Ролан Быков, Юрий Белов, Олег Стриженов, Василий Шукшин. Утро Леонида всегда начиналось с изнуряющей зарядки. Он говорил, что артист должен быть всегда в форме. Затем репетиция: по 10—15 раз повторял то, что умел делать, по 50 — то, чего не умел. Дома он стоял на пяти поставленных друг на друга металлических трубках, выполняя жонглирование зонтиками и акробатические трюки. После этого читал. Он успевал делать двадцать дел одновременно: писать новеллы, готовить пантомимы, заниматься разработкой реквизита и костюмов, хлопотать за молодого артиста, доставать новые книги. Леонид часто вспоминал слова режиссера Михаила Ильича Ромма, который говорил, что можно сыграть любого человека, но нельзя сыграть умного, если у тебя пустые глаза. За час до начала спектакля в цирке или на эстраде он приходил на работу. Бывало так, что надо было втиснуть еще съемки в кино или на телевидении, запись на радио или встречи со зрителями. Однажды газетчики назвали Енгибарова клоуном с осенью в сердце. Ему понравился такой образ. В 1971 году он ушел из цирка. Говорил, что его там не понимали. Он всегда переживал, что оформить выезд за границу — проблема, хотя никуда убегать не собирался. Добиться денег на реквизит — неразрешимая задача. В чем только его не подозревали. Не женат — значит развратник. Покупает охапки роз — значит транжира. В то же время люди любили его. Помню, был такой случай. В поезде Москва — Астрахань пассажиры узнали Енгибарова и просили автографы. Подошла проводница, пожилая женщина, которая поинтересовалась, кто он. Когда Леня назвался, она сделала вид, что узнала, и сказала: «Как же, как же, моя дочка знает вас и даже наклеила в купе вашу фотографию». Дочке было 19 лет, и она работала вместе с матерью. Проводница добавила: «Только вы там не один, там вас четверо». На стене висела фотография «Битлз». Женщина из-за схожести прически приняла Енгибарова за Джона Леннона... Умер Леонид 25 июля 1972 года, вечером, вскрикнув: «Мама, у меня все горит в груди, помоги мне!» Через 4 часа его не стало.

После смерти Леонида у меня внутри образовалась пустота. Мне не хватало клоуна-друга. Но получилось так, что в это время я готовил материал о Юрии Никулине для журнала «Искусство кино». Тогда и не думал, что делаю конспект для будущей книги об этом человеке. Не предполагал также, что подружусь с человеком старше меня на 18 лет. С Никулиным работалось хорошо, но медленно. Сначала он мне наговаривал все на магнитофон. Это продолжалось полтора года почти каждый день — в цирке, дома, за рулем, на гастролях. Потом я расшифровывал. Мне важно было сохранить интонацию, несколько раз я заставлял его говорить одно и то же по три раза. Я из него вытягивал, а он сопротивлялся: «Про цирк говорить не буду, про войну не буду, про Карандаша не буду». Ему казалось, что вспоминать нечего. А вот когда я попадал в настроение, то вспомнить ему было что — к тому же Юрий Владимирович был хорошим рассказчиком. Мои соседи думали, что он живет у нас в доме, потому что приезжал он ко мне чуть ли не каждый день, выступал в школе моего сына, устраивал меня в больницу. Его все любили. Помню, когда мы с ним спускались в метро, все его узнавали, оборачивались, а он не знал, куда сунуть пять копеек.

Часто я просил его, чтобы мы покатались в машине по Москве. Многие главы предстоящей книги родились во время таких поездок. Когда Никулин был занят вождением машины, подсознание у него работало лучше. Он говорил свободнее, ассоциации возникали сами собой.

В 60 лет он твердо решил больше клоуном не работать. Его уговаривало начальство — вы же еще физически крепкий, народ идет на имя, не бросайте цирк. Но нет, Никулин оставался непреклонен. Решил, и точка. Тяжело, трудно, но решение было принято — после 60 клоуном он больше не работал. Руководитель «Союзгосцирка» Анатолий Колеватов уговорил Юрия Никулина стать главным режиссером Цирка на Цветном бульваре.

— У Никулина был секрет общения с другими людьми. Он не торопился, располагал людей к себе за две-три минуты. Бывало, так посмотрит, так пожмет руку, расскажет две-три истории, создаст собеседнику хорошее настроение, и тому покажется, что они с Никулиным давние друзья. А как отказать в просьбе другу? И чиновники подписывали ходатайства и сметы, решения и разрешения, указания и просьбы о содействии в сотнях кабинетов горкома партии, Совмина России и СССР. Помню, в 1991 году был такой случай. Юрий Владимирович сидел в двухэтажном здании, где временно размещалась дирекция строящегося цирка. На столе зазвонил телефон:

— Юрий Владимирович, с вами говорит Юрий Михайлович Лужков. Не нужна ли моя помощь в строительстве цирка? Алло, Юрий Владимирович, вы меня слышите? Алло!

— Слышу, слышу, — ответил Никулин. — Я просто обалдел, потому и молчу. Первый раз такое, чтобы чиновник позвонил и сам предложил помощь.

Так начиналась дружба артиста цирка и мэра столицы. Не было недели, чтобы они не переговорили по телефону, не встретились. Юрий Михайлович не пропустил ни одной премьеры.

Никулин был во всем гениален. В том, как он вел машину, как ел макароны по-флотски, как относился к своим болезням. Его везут на серьезную операцию, а он рассказывает анекдот:

«Проверяющий приехал в синагогу:

— Скажите, пожалуйста, куда вы деваете сгоревший стеарин от свечей?

— Отправляем на переплавку.

— Скажите, а куда вы деваете крошки от мацы?

— Собираем и отдаем на переработку и получаем новую мацу.

— А куда вы деваете крайнюю плоть после обрезания?

— Отправляем в город.

— И что вам присылают?

— Ну вот вас прислали».

Как-то он лежал в больнице. В палату вошла медсестра:

— Юрий Владимирович, как жалко, что вы здесь, мы вас так ждали в реанимации.

Ему очень нравились такие истории, он их потом с удовольствием пересказывал.

— Он был гением. Карандаш, или Михаил Николаевич Румянцев, — легенда цирка. Трогательный взгляд, трогательная походка, трогательная манера поведения на манеже. На арене Карандаш всегда находил выход из любого положения. Философ по натуре, работяга по жизни, прагматик по восприятию действительности. Рядом с ним всегда была прекрасная и талантливая собачка Клякса, скотчтерьер. Помню, как в 1971 году в цирке на Цветном бульваре готовились праздновать 70-летие мастера. Выпустили афиши «Карандаш — 70 и 50», то есть 70 лет жизни и полвека работы на манеже. За несколько дней до юбилея я пришел в гримуборную взять у Михаила Николаевича интервью для «Маяка». Вслед за мной вошел Женя Гортинский из «Комсомолки».

— Добрый вечер, Михаил Николаевич, — обратился Женя, — мы журналисты.

— Слушаю, говорите... Слушаю... — Михаил Николаевич каждое слово произносил нервно, как бы давая понять, что лучше ничего не спрашивать.

— В своей книжке «На арене советского цирка» вы написали, что родились в 1906 году, тогда как же вам может быть 70 лет?

Карандаш насупился и начал кричать:

— Как так! Какое вам дело? Ну, написал. Ошибка это, ошибка. Вы не верите, что мне 70 лет? Уходите отсюда. Вон! Тамара Семеновна! — обратился он к жене, которая работала у него ассистенткой. — Выгоните их, они мешают мне работать!

Он долго кричал. В гримуборную заглянул опекавший клоунов Марк Местечкин, который в отличие от Карандаша журналистов ценил.

— Михаил Николаевич, — взмолился Марк Соломонович, — успокойтесь, журналисты любят вас. Да и ошибку с днем рождения исправят — верно же, ребята?

— Верно, верно, — тут же подтвердили мы.

— А... ну тогда другое дело. Тамара Семеновна, налейте им коньячку, пусть выпьют... странные вы, журналисты, люди. Не понимаете. Если верить той дате, то семидесятилетие надо справлять через пять лет. А вдруг я не доживу? А если и доживу, то возьмут и не разрешат работать. Что тогда? А мне Екатерина Алексеевна Фурцева все подписала, и Героя Социалистического Труда планируют к юбилею дать.

До 82 лет Карандаш выходил на манеж коверным клоуном. Публика шла на него, но ему уже было сложно держать зал. Дети смеялись, а клоуны, участвовавшие в программе, чуть не плакали. Им было обидно за мастера.

— В 1973 году я готовил для газеты «Неделя» беседу с известным артистом, телепатом, как его тогда называли, человеком-тайной — Вольфом Григорьевичем Мессингом. Интервью пролежало почти два года. И в 1975 году его все-таки решили опубликовать. Дежурные редакторы заверили меня, что материал стоит в номере, но нужно поставить визу — все-таки прошло два года. Договариваясь с Вольфом Григорьевичем, я попросил его встретиться как можно быстрее, ибо все уже сверстано и нужна только его подпись. Когда мы увиделись, он внимательно прочел материал и сказал:

— Автограф оставлю. Только вы зря нервничаете. В последний момент нашу беседу снимут без объяснений, а вы ее опубликуете лет через двадцать, если, конечно, останется такое издание, как «Неделя». Он оказался прав. За два часа до подписания номера материал сняли. Потом через несколько лет газету закрыли, а потом открыли вновь, и лишь спустя двадцать лет интервью было опубликовано.

— Я спросил, как ему удается читать мысли других людей. Он сослался на интуицию. Например, человек писал записку, в которой содержалось определенное задание. Мессинг брал его за руку и делал то, что сказано в записке. Никакой подтасовки не было. Он просто сосредотачивался, настраивался на индуктора, дававшего задание. Контакт с ним помогал ему понять мысли, вычленить их из общего шума зала. А уж на то, чтобы найти спрятанную в любом месте зала авторучку, у него вообще уходила минута.

— В самом начале нашей работы над книгой, а мы писали ее семь лет, мы шли с Никулиным и встретили Мессинга. Он поинтересовался, отчего мы такие печальные. А мы тогда как раз думали над названием книги. Тогда он указал пальцем на меня и сказал: «Он придумает». Прошло две недели, ничего не получалось. И тут, ложусь спать, два часа ночи, вдруг в голове промелькнула фраза: «Почти серьезно...» Звоню Никулину, говорю:

— Юр, не спишь?

— Нет.

— Как тебе нравится — «Почти серьезно...»?

— Хорошее название.

Утром ему позвонил Мессинг и сказал: «Ну что, понравилось вам название «Почти серьезно...»?

— Конечно же, было много проблем. Например, если бы не декан факультета журналистики МГУ Ясен Засурский, меня давно бы выгнали из университета. Увольняли меня раз пять. Помню, прочитал лекцию про сексуальность, и на меня кто-то написал донос. Засурский вызвал и сказал, чтобы я написал заявление об уходе, дабы можно было отчитаться перед парткомом. На следующий день он велел написать заявление о приеме на работу. Ясен Николаевич ко мне очень хорошо относится.

— Ярким человеком был лингвист, автор словарей русского языка Дитмар Эльяшевич Розенталь. Мы вместе шутили, рассказывали друг другу неприличные анекдоты. Он всегда прекрасно на них реагировал. Дитмар Эльяшевич был человеком с юмором и очень сексуальным. По-моему, какие-то тайны его раздирали. А еще это про него ходил такой анекдот. Приходят Дитмар Эльяшевич и Ясен Николаевич в буфет общежития на улице Шверника. Там какой-то студент-грузин говорит: «Будьте добры, один кофе». Засурский обращает внимание Розенталя: «Вот видите, Дитмар Эльяшевич, правильно наши студенты говорят по-русски, знают, что слово „кофе“ мужского рода». И тогда студент добавляет: «И один булка, пожалуйста».

— Мне везло в жизни на замечательных людей. Когда мне было 12 лет, я учился в Ленинграде, ходил в студию при газете «Ленинские искры». Вместе со мной учился мальчик Сережа Мечик. Красивый такой парень — высокий, белозубый. С громким голосом. Писал хорошие стихи. Мы дружили до 19 лет, а потом он уехал в Эстонию, поменял свою фамилию на материнскую и стал Довлатовым. Помню, он мне говорил: «Вот я когда с отцом поругаюсь, то иду к матери, а с матерью поругаюсь — к отцу. Тебе хуже: у тебя только мама». Его литературный талант был виден уже тогда. Если бы он не пил, то мы бы получили гения, а так получили талант.

В возрасте 18 лет я подружился с композитором Исааком Шварцем. Удивительно, но его безумно любили женщины, они были готовы отдаваться ему с утра до ночи. Я всегда спрашивал его: «Изя, почему?» Он говорил: «Понимаешь, они видят меня и чувствуют, что я их люблю». Не знаю, что там женщины чувствовали, но, как рассказала мне одна из его поклонниц, «от него исходили какие-то притягивающие импульсы, от них теряешь голову». Как только мы заходили с ним в кафе Дома литераторов, все — меня сразу не было. Официантки улыбались только Шварцу, хотели ему услужить. Он был потрясающим!

— Восемьдесят процентов моих знакомств можно назвать поверхностными. Помню, идет балет «Щелкунчик» в Большом театре, я сижу в директорской ложе, поскольку дружил с директором Большого Михаилом Ивановичем Чулаки. Рядом сидит министр культуры СССР Екатерина Фурцева. В ложу входит обворожительная женщина — Галина Сергеевна Уланова и садится на самый крайний стул, чтобы ее никто не мог увидеть из зала. Мы сидим и вместе смотрим балет. Я по молодости лет буквально вываливался из ложи, хотел, чтобы все видели меня и в какой компании я нахожусь.

— Коленька, вы можете выпасть, — говорит мне Фурцева. Мы довольно часто встречались, но почему-то она упорно называла меня Коленькой...

Еще было в моей жизни одно замечательное знакомство. С Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем я познакомился в 1955 году, когда мне было пятнадцать лет, в доме Григория Львовича Рошаля и Веры Павловны Строевой. Я был вхож в их семью. Они боготворили этого застенчивого до болезненности человека и ценили его гениальность. В свое время они близко к сердцу приняли переживания Дмитрия Дмитриевича по поводу статьи в «Правде», в которой его музыка была названа сумбуром. Именно тогда и укрепилась их дружба. В конце 60-х я работал на радио «Маяк», и перед открытием очередного съезда композиторов меня попросили взять у Шостаковича интервью. Мы договорились о встрече. Я приехал, открыл репортерскую сумку, достал микрофон. Тут вошла в комнату секретарша.

— Дмитрий Дмитриевич, я хотела бы пораньше уйти, если вы не возражаете...

— Конечно, конечно, идите... — сказал он, словно извиняясь, что сам не догадался отпустить ее пораньше. Секретарша передала Шостаковичу конверт с зарплатой. Он не глядя положил его в карман. Помню, мы долго не могли начать разговор. В комнату опять вошел какой-то молодой человек. Попросил его выручить деньгами. Шостакович отдал ему всю свою зарплату. Я наконец приготовился к записи. Шостакович произнес: «Мы, советские композиторы, готовимся к съезду». При этом он рукой придерживал не только подбородок, но и губы. Его речь звучала не очень отчетливо. Я понимал, что ОТК на радио зарубит запись. Я перезаписывал его выступление три раза, потом смирился и записал, как есть. В конце своей речи он перечислял имена талантливых композиторов, которым, по его мнению, нужно всячески помогать. Были названы Андрей Эшпай, Родион Щедрин, Владимир Дашкевич, Альфред Шнитке, Моисей Вайнберг, Исаак Шварц. Фамилии он назвал неразборчиво, покусывая дужку от очков. В конце записи в кабинет вошла его жена, сообщив, что они собирались поехать в магазин. Дмитрий Дмитриевич сказал, что отдал зарплату молодому человеку. Я решил не мешать разговору. Когда вышел из кабинета, до меня донеслось еле слышное: «Опять то же самое». Когда приехал на радио и принялся монтировать пленку для вечернего выпуска новостей, выяснилось, как я и предполагал, что фамилии звучат абсолютно неразборчиво. И тут я увидел известного пародиста Виктора Чистякова, бросился за помощью к нему. Я же авантюрист. Мы сели в студии. Оператор дала пленку, зазвучала речь Дмитрия Дмитриевича, а как только пошли фамилии, вступил Виктор Чистяков. С первого же дубля он произнес их четко, быстро, легко. Вечером я позвонил Дмитрию Дмитриевичу, и он искренне удивился, что все получилось. Тогда же он мне рассказал замечательную историю, как, будучи молодым, пригласил девушку в кинотеатр «Баррикады». Билетов не было, и он обратился к администратору:

— Я Шостакович, композитор, музыкант. Мне нужны два билета. Помогите.

— А я Рабинович, администратор, у меня билетов нет, — услышал он. По словам Дмитрия Дмитриевича, с тех пор он никогда не говорил: «Я Шостакович».

— На моем сайте nabiraem.ru я пытаюсь объединить людей славных, умных и талантливых. Могу продолжать — порядочных, приличных, мягких, воспитанных, интеллигентных, которые будут и учиться, и общаться, и жить по принципу не «я тебе, а ты мне», а «я тебе, а ты ему». У меня в жизни было много удивительных встреч, которые в свое время помогли мне разобраться в себе. Именно поэтому каждому человеку я желаю найти свой смысл жизни, ибо когда жизнь осмысленна, она становится в сто, тысячу раз богаче и интереснее.

Комментарии

2012-10-11 14:10:02 — Анишин Сергей Николаевич

понравилось

---

Оставить комментарий

Ваш комментарий будет опубликован после модерации.